дважды спасли ребёнка, который по жестоким правилам войны должен был погибнуть
«Мама мне рассказывала, что они с бабушкой молились, чтобы я поскорее умерла, потому что сердца у них разрывались от горя и боли — невозможно было спокойно глядеть, как я лежу с закрытыми глазками две недели без еды. И ящичек был уже сколочен, маленький гробик для новорождённой... И вдруг я открыла глаза и стала есть кашу».
О своём чудесном спасении от верной гибели, а позже — от инвалидности поведала мне Александра Ивановна Мишкина из деревни Большие Угороды. Кто читал в газете за первое февраля статью о её супруге Викторе Николаевиче, тот помнит обещание пересказать фантастическую историю человеческой судьбы. Так вот она...
В первый день Великой Отечественной ушёл Иван на фронт. Дома оставил онкобольного отца, слепую мать и жену с двухлетним сынишкой и крошечной малюткой дочуркой.
— Немцы на Лугу пёрли, обстрелы, бомбёжки, пожары начались, — рассказывает Александра Ивановна, — и у мамы молоко пропало. Чем ребёнка кормить? Это всё я знаю по маминым рассказам, по воспоминаниям... А когда немец уже стал к нашей деревне подходить, соседи говорят: «Давай, Клавдия Васильевна, собирай пожитки, сажай всех на телегу, в лес поедем».
А что собирать и как? Корова наша ещё перед войной пала, овцы да козы были, так их во дворе оставили, не смогли с собой в лес увезти. Какое-то зерно да, как мама называла, «приданое» в яме зарыли в подполе и поехали.
В лесу взрослые и ребятишки постарше кое-чем питались, а мне пробовали варить кашу, но я её не ела. От болотной воды у меня дизентерия началась. Две недели прошло, я уже едва дышала и вот, когда меня почти уже похоронили, взяла да и открыла глаза и начала кашу есть... Не принял, верно, Боженька молитвы о моей смерти.
Она была одной из многочисленных детей войны, её не помнящих, но пострадавших, искалеченных голодом, холодом, неимоверными страданиями. Такие, как она, крошки, появившиеся на белый свет перед самой войной или даже во время жестокой битвы, белого света, получается, и не видели. Мир предстал перед глазами младенцев в самом чёрном, бесчеловечном своём обличье — и в этом заключается величайшая трагедия.
— Через какое-то время, — продолжает Александра Ивановна, — пришёл в лес деревенский староста и сказал, чтобы люди домой возвращались. Немцы предупредили, что если народ не выйдет из леса, то весь хлеб в полях сожгут. Конечно, людям жаль было хлеба и не знали, что дальше будет и долго ли война продлится — вернулись. А избы почти все сожжены. По скотным дворам, по каким-то сараям, по землянкам разместились и стали жить. Что это была за жизнь, сегодня и представить трудно. Сейчас мы как в раю находимся, а то был ад... А после нас увезли в Латвию.
Хозяева всех работников разобрали, а нас никто к себе не хотел — бабка с дедом больные и мама с двумя ребятами малыми никому не нужны были. Но вроде бы какое-то начальство заставило одну семью нас принять.
Кормили они нас баландой, хотя у самих всего было навалом: коровы, другой скот, огород с садом. Жрали мясо и яйца, и пироги всякие, а для нас приносили откуда-то обрат, молочка даже детям не давали. Хозяйка по-русски не разговаривала, хотя русский язык они там все знали. И даже потом, когда она поняла, что не очень-то прогадала, что взяла нас к себе: все старшие хорошими работниками оказались, даже больные дедушка с бабушкой.
...У отца был младший брат. Когда война началась, он только-только десять классов окончил, и в армию его не взяли. Этот брат, рассказывали, ушёл в партизаны, а после освобождения района и он на фронт ушёл. И вот когда наши войска освобождали Ригу, мы могли с ним встретиться, но не случилось — погиб он. Но мама говорила, что кто-то ей передал, что там, на чужбине, он про нас спрашивал, интересовался, в каком месте мы находимся, и просил привет передать и что чувствует: не свидеться ему с нами никогда. Наверное, человек, а тем паче солдат на войне, свою смерть чует каким-то особым чутьём, и оно не подводит.
Когда наши освободили Прибалтику, все уже знали, что скоро конец войне. И тут до нас дошла весть, что Новгородскую область тоже всю освободили, и мама со стариками засобирались домой. И хозяйка вдруг заговорила по-русски и начала уговаривать маму, мол, Клава, куда вы поедете, всё же у вас дома разорено, голодно, холодно, как жить будете? Дескать, оставайтесь у нас, мы вам поможем, как своим. Видно, не хотела тётка терять хороших работников. Но мы всё равно подались домой.
А я была в то время совсем больная, не ходила. Наш фронтовой врач сказал, что у меня горб растёт и на ноги я не встану. А перед отъездом немецкий врач меня посмотрел и через латышей передал маме, мол, скажите женщине, что никакого горба у ребёнка нет, просто это рахит. Пусть кормит хорошо и, когда домой приедет, пусть посадит девочку в горячий песок на солнышко и как можно дольше чтобы на солнышке меня держали. И ещё пястку витаминов дал.
Приехали-то мы в феврале. Зима, холод, дом разрушен, и печка разворочена, кирпичи в подвал ссыпались. Одно хорошо: засыпали эти кирпичи схрон, где были зарыты зерно и «приданое». Это приданое состояло из разных красиво вышитых вещей, и его потом, весной, в Батецком поменяли на семенной картофель и ещё на что-то полезное и на тот момент необходимое.
Как-то жили, земля кормила. Дома всё к человеку добром оборачивается, вся природа: и речка, и лес, и луг. Об отце вестей не было, только через военкомат Евдокия Васильевна Романова узнавала и нам передавала, что жив, мол, Иван... И настало жаркое лето. Мама, как велел ей немецкий врач, сажала меня на солнышке в горячий песок. А сколько в тот год уродилось вишни! А потом и картошка, и морковка с капустой. И я ела. Так из этого песка и встала на ножки, и пошла. Мама с бабушкой плакали от радости и счастья, что я пошла и никакого горба у меня не выросло. И всё время потом она того врача добром поминала и благословляла.
Солдат Иван пришёл домой в октябре 46‑го года. Я под столом сидела. Мама говорит: «Вылезай, Сашенька, вот папка твой с войны вернулся». А я так и не вылезла и ещё сказала, что нет у меня никакого папки, а есть только мама и бабушка. Обиделась, наверное, что гостинцев не принёс. У него в мешке походном были только топор да рубанок и ещё лопата за плечами.
Вот ведь сколько пришлось отцу воевать: прошёл финскую, Великую Отечественную, а потом ещё и японскую. И сохранил его Господь... Пока из Уторгоши пешком до дома добирался, в тесных сапогах все ноги стёр. И в этих же сапогах в тот же день пошёл в Шимск, в военкомат — на воинский учёт становиться.
У русских людей, переживших лихолетье военное и послевоенное, похожие судьбы. И всё-таки разные. Каждый перенёс всё, что было именно ему отмерено. И откуда только брались силы и великое терпение... Это на самом деле сродни чуду.
Татьяна КОЗЛОВСКАЯ
Фото автора
и из открытых
архивных источников
Выдержки из книги воспоминаний «Войной разбитые сердца». Составители: Алевтина Веселитская и Лидия Иванова. Сборник вышел в свет в 2014 году. Он был подготовлен и напечатан на средства государственной поддержки, выделенные в качестве гранта в соответствии с распоряжением Президента Российской Федерации и на основании конкурса, проведённого Национальным благотворительным фондом.
«Мама осталась вдовой в 27 лет с тремя детьми — 1936‑го, 1938‑го и 1941‑го годов рождения. Детства своего не помню, его просто не было... Ели мёрзлую картошку, клеверные шишки собирали для выпечки хлеба. Иногда забирались в колхозный огород полакомиться горохом, но приходил председатель с собакой и нас прогонял. Всегда очень хотелось кушать, особенно не хватало сладкого».
Валентина БАБУРИНА
«Я родилась 25 мая 1929 года в деревне Сосницы Угловского сельсовета... Когда первый раз услышала гул самолётов, было очень страшно. Начался обстрел железнодорожного моста, который связывал Новгород и Старую Руссу. Враг бомбил Шимск и днём, и ночью. Люди в панике прятались кто куда мог. Мы с мамой попали в эвакуацию в Архангельскую область. Там маму мы не видели неделями, она работала подсобницей каменщика на стройке, ходила по деревням в поисках работы. Мы ели всё подряд, лишь бы выжить...».
Елена СЫСОЕВА
«В нашей семье до войны было восемь человек: отец, мать, сёстры — Валентина и Евгения, брат Виктор и я. С нами жили бабушки: Ефимия и Татьяна... Немцы заняли Оспино уже 9 августа 1941 года, оккупация длилась до 25 января 1944‑го... При отступлении немцы угнали из деревни всех лошадей вместе с возчиками, в числе которых оказался и я, 13‑летний подросток... Вернуться домой нам удалось только после освобождения района, так как бои за Шимск шли больше месяца... На всех каникулах я работал в колхозе: пас скот, работал возчиком на быках, лошадей не было...».
Артемий МИШКИН
«Родилась я в деревне Большое Городище. Осенью 1940 года переехали в Уторгош. В начале войны мне шёл девятый год... Станцию разбомбили... Мы эвакуироваться не успели. ...Наступила зима. Холод, голод, бомбёжки, болезни... В деревню въехал карательный отряд. На дровнях лежал замученный человек и просил, чтобы его добили, но немцы продолжали глумиться над ним. Затем собрали жителей деревни и на их глазах повесили... Окоченевший труп не снимали несколько дней...».
Таисия ВОРОНОВА
