Всё лучшее происходит с человеком в детстве. Каким бы трудным оно ни было и как бы ни сложилась вся дальнейшая биография, детство вспоминается самым светлым и полным невиданных чудес.
Они и случаются в основном, когда ты слишком мал, чтобы в них не верить.
«Немцы, занявшие наш дом, праздновали Новый год. А мы, ребятишки, в щёлочку подглядывали: что же они там делают? А у них — ёлочки маленькие-маленькие на столе стоят, верно, с Германии присланы. И много конфет в красивых фантиках. Груды конфет! Мы таких и не видывали никогда. А сами они пьют шнапс и молятся, крестятся, будто чуют что-то худое и Господа о помощи просят. А худое для них было не за горами — наши наступали...».
Чудеса случаются
Это из воспоминаний жительницы деревни Бор Инны Ивановны Веркиной, в девичестве Феоктистовой. Раньше их семья проживала в деревне Оспино, недалеко от Голина, на самом берегу озера Ильмень. Война началась, когда Инночке исполнилось 6 лет. День рождения 10 июня справили, а 21-го мирная жизнь закончилась. Постоянные читатели помнят, мы немного писали об Инне Ивановне в номере за 8 мая и обещали рассказать об этой удивительной женщине побольше. Что и делаем.
— Когда они нас заметили, — продолжает рассказ Инна Веркина, — позвали с ними Новый год праздновать. Мамкам предложили водки, но они отказались. Тогда всем налили чаю и поставили конфеты: «Ессен, — говорят, — киндеры». И мы стали пить чай с конфетами. Какие они были вкусные! Мы ели-ели-ели и стали по одной конфетке в карманы прятать. Но какой-то немец заметил всё-таки и сказал, чтобы не прятали, что они все сласти нам с собой отдадут. И правда, насыпали их на бумажные тарелочки и нам отдали... Ой, всю ночь нам эти конфеты не давали спать, никак было не остановиться, пока все не слопали...
Вот такое чудо случилось с восьмилетней девочкой. Кто поспорит, что не чудо? Военное лихолетье, папки да дядьки на фронте воюют, а женщины да старики, да малые ребята в оккупации, с чужими пришлыми незнамо откуда фашистами, которые хотят захватить их землю, их грибные да ягодные леса, косогоры, поросшие земляникой, родной Ильмень, кормивший людей, живущих отродясь у озера, свежей рыбой.
Ваня-пуля
Древний Ильмень наделил маленькую Инну недюжинной, неженской силой. Но и женской красотой, с годами не увядающей. Помните, какая она на фотографии первой полосы победного майского номера? Фото чёрно-белое, но я расскажу: платье на Инне Ивановне голубое, как небушко в ясный день, с золотыми пуговицами. А цветы в руках — жёлтые нарциссы, которые она нарвала в своём огороде. Такие цветы она возила в День Победы на могилку отца-солдата Ивана Фёдоровича, который лежит под простым крестом на кладбище в Голине.
Напомню, что из троих братьев Феоктистовых домой с фронта вернулись двое, в том числе и отец Инны. Но прожил он недолго, потому что пришёл с войны израненным инвалидом с пулей в боку. Люди говорят, в деревне его так и звали — Ваня-пуля. Тогда многие фронтовики вернулись в родные города и сёла искалеченными в боях. И всё-таки они, как могли, помогали восстанавливать народное хозяйство, жили, страдая от боли и контуженой памяти. Нам и не понять умом, что значит контузия и как больно носить кусочки свинца в теле, а в памяти держать жуткие картины сражений, запахи гари и пота, и жареного мяса, и страшные, страшные сюжеты войны, которые принять можно, только страдая душой и сердцем.
А дочь солдата, дочь войны снова вспоминает детство. Детские воспоминания — не страшные, больше чудные, будто бы добрая память специально подкидывает то, что полегче, от тяжёлых дум ведь с ума можно сойти.
«Глупые» немцы
— Всю войну жили в Оспине, — говорит Инна Ивановна, — помню, когда мужья на призывной пункт уплыли на лодках, чтобы на фронт отправиться, бабы вырыли окопы. Срубили в садах яблони — накрыли, сверху хворосту набросали. Коровы во хлеву стояли, и куры жили во дворах... В нашей яме две семьи прятались. Однажды мамки вышли коров доить, а на улице — немцы. А у нас около окопа вёдра с яйцами куриными стояли и молоко. Они всё забрали. Нам приказали из ямы вылезать, в какой-то избе поселили. А в нашем доме сами стали жить. Сделали нары и спали там. Один раз стояли мы на улице, а у сестры галстук пионерский повязан. Кто-то из взрослых ей шепнул, чтобы быстро сняла и спрятала. Она руку с галстуком сунула куда-то и сильно ободрала. Один немец подошёл, достал какой-то пузырёк и побрызгал ей на рану — быстро зажило.
...А какие они были глупые, немцы-то, к деревенской жизни не приспособленные. Печку затопили в избе, а заслонку не открыли, дым не в трубу, а в избу. А раз есть, видно, захотели, целую чашку яиц в квашню разбили, насыпали туда (думали, что мука) стирального порошку. Месят тесто, а оно так и пузырится, так пеной и вздымается. Мама увидела, передник свой мнёт, показывает руками, что это не мука, а порошок — им стирают. Они ей: «Гут, гут, данкешон» — глупые как есть. А я в это время зашла за ней в дом наш: у меня там кот-копилка на полке стоял и в нём было немного мелочи. Кричу из-за маминой юбки, мол, отдайте моего котика. Немец с полки его достал, протянул мне. Я пришла в дом, в котором мы жили, все денежки на стол высыпала. Мать говорит, зачем ты, пусть там лежат, всё равно ничего не купишь. А я своё, пусть, говорю, котик отдыхает.
И был в нашей деревне полицай, мужик один из местных. Понятное дело, что вся деревня его не любила. Одна женщина молодая спела частушку на улице, а он услышал. Частушка была такая: «Скоро русские придут, зацветёт смородина. Полицаев всех посадят за измену Родине». И он что сделал: посадил эту женщину в свою баню и закрыл на замок. А время было холодное и до субботы далеко. Мамки наши ей поесть соберут, а мы на крышу залезем и через трубу еду кинем. Так и выжила девка, а то бы с голоду померла и замёрзла там. Полицай, когда баню пошёл топить, её оттуда выпустил. А потом, когда уже нас освободили, его и всю его семью увезли куда-то, так они и сгинули.
Наш Лёнька
— Когда наши пришли, было счастливо и страшно. Счастливо, потому что фашистов прогнали и, значит, войне скоро конец, а страшно, потому что всё вокруг горело, гремело, бухало.
Вот ещё был такой случай. Фрицы, уходя куда-то в сторону Коростыни зимой по озеру, забрали с собой двух наших пацанов, нашего брата и Артёма Мишкина — знаете ведь Артемия Николаевича-то, он учителем стал и много стихов про войну написал. Так вот, забрали их как сопровождающих, конными подводами управлять. И, может, так бы они и погибли, да люди там, в Коростыни или во Мстони, дали им белые простыни. Они в них завернулись и поползли домой — шесть километров по заснеженному льду. Артём сначала приполз, а наш — только на следующий день. Запомнилось, что когда их раздели, они все были во вшах. Мама сразу всю одежду в печке сожгла.
Вши, как известно, заводятся не столько от грязи, сколько от тяжёлых переживаний. Даже поговорка такая была у наших бабушек и мам: «Не поймёшь, пока своя вошь не укусит». И действительно, понятно это стало, когда и нам осталось быть на этом свете много меньше, чем отбыто.
— Освободителей помню на аэросанях. Они в нашей деревне немного пожили. У нас остановился парень, звали его Лёнькой. Весёлый он был, добрый. Только однажды, аккурат перед боем, что случился между Голино и Оспино, мама как раз блинов напекла, он сказал, что тревожно у него на сердце, что-то, мол, стрясётся с ним. Смерть свою чувствовал. Привезли его с Ильменя на санях вместе с десятками других погибших. Нам говорят: «Вот, посмотрите, это ваш Лёнька». Лицо у него всё обожжённое было, не узнать...
...И в воде не тонет
Инна Ивановна жалуется на нынешний год «какой-то неудачный: ногу обожгла, головой стукнулась — потому, может, и память малость отшибло». Да кто ж ей поверит: с памятью у неё всё в порядке. Рассказывает всю прошлую жизнь в мельчайших подробностях — впору роман писать. И не сказать, чтобы в жизни ей досталось больше или меньше, чем другим детям войны, но судьба женщины выдалась полной по самые края. С 13 лет ловила неводом рыбу, которая крупная — сдавали государству, а мелочь сами ели.
— Когда мужиков из нашей артели на лесозаготовки отправили, мы с Райкой Соколовой, с той, которую сегодня схоронили, должны были рыбу сдавать (а мы приехали как раз в тот печальный день похорон Раисы). Сдавать — а рыбы-то нету, только несколько штук в корзинах сверху. Был тут один вор из соседней деревни, бывший полицай — они с дружком всю крупную продали. Как мы тогда ещё с Райкой под суд не попали...
Потом в колхозе: на быках возила жердьё, пахала на лошадях. Мы с Нинкой Гаврилиной по 56 соток за день напахивали — это мне лет пятнадцать было. А ещё на лодке из Голина в Оспино и Дубовицы почту возила. Однажды в такой шторм попала — ужас! Правда повезло: лодку пошвыряло-пошвыряло да к кустам прибило. Выползла еле-еле. А люди на берегу кричали: «Почтальоншу унесло! Почтальонша потонула!».
А вот и не потонула. Я даже не один раз людей спасала. Толика Мягкова один раз спасла. А было так: прихожу в магазин, а продавщица Ольга всё в окошко на озеро глядит и говорит, мол, купались 10 ребят, а осталось 9. Побежали мы, а Толик — уже считай утопленник. Прыгнула я, вытянула его, потащили с Ольгой к его бабушке. Трясли-трясли — вода с него и вылилась. А там, у бабушки, у него глазоньки-то и проглянули. А до этого — сразу после войны было: в школу мы по озеру в Голино ходили, Нины Селюгиной дочку спасли, она под лёд провалилась. Только тогда я не одна была, все ребята легли на лёд паровозиком, за ноги друг дружку держали — вытащили девчонку.
Где только не приходилось работать Инне Ивановне: в «море» и в поле, на колхозной ферме и на своём подворье. И пчёл держала, и кроликов, а уж огород какой сажала! Сама на личной лошади весь перепахивала. В 80 лет лошадку цыганам продала. Но огород меньше не стал, и сейчас за ним сама ухаживает по мере сил. Сама сажает, сама убирает. Дочка Наташа с внуками и правнуками приезжает на каждые выходные. Помогают. Но трудовые подвиги — история отдельная, всё не опишешь.
Татьяна КОЗЛОВСКАЯ
Фото автора
