Я принадлежу к тому поколению, которое слышало о Великой Отечественной войне из первых уст. Но слышало последними!
Мне говорили о ней мои бабушка и дедушка — Арташины Анна Васильевна и Анатолий Иванович. Наши дети, к сожалению (или к счастью), узнают о тех страшных событиях из других источников. Возможно, что в искажённом виде. Только по прошествии многих-многих лет мы стали серьёзнее задумываться и понимать большую ценность таких воспоминаний, этого общения с участниками войны, ветеранами.
С раннего детства каждое лето я проводила в Вичуге у дедушки с бабушкой. Уклад жизни в их семье мне нравился всегда. Взаимное уважение, умение слышать друг друга, спокойная, тихая манера разговора бабушки и дедушки, понимание, бесконечное неиссякаемое трудолюбие, помощь и безмерная любовь к детям и внукам. Вот поэтому меня так туда тянуло. Это семейное гнёздышко мне казалось самым тёплым на земле.
Я всегда знала, что мой дедушка Толя в молодости был на войне. Это часто подчеркивала бабушка. Она говорила об этом с большой грустью в глазах, вздыхая и покачивая головой, как бы этим жалея и сочувствуя своему мужу.
Глубокое осознание того, что мой дедушка Анатолий Иванович Арташин — участник, ветеран Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, появлялось постепенно, к юношескому возрасту.
Бабушка показывала мне фронтовые фотографии дедушки и тяжело вздыхала, не находя слов, чтобы описать свои переживания о тех тяжёлых годах. Не было у них в семье ни одного «показательного» разговора о войне, полного равнодушия, холодности.
Говорили о ней редко, мало, с дрожанием губ, с тяжёлыми вздохами. Слёзы накатывались на глаза будто бы изнутри, из плачущей души.
Бабушка всхлипывала и начинала перечислять тех, кого не вернула война: «Фёдор Корягин погиб, тёти Кати муж. Похоронка пришла. Он даже не успел узнать, кто же у него последний (четвёртый) из детей родился. Брат он мой. У Толи-то не вернулся отец Иван. Забрали на Ленинградский фронт. Так и пропал без вести. Брат Геннадий. Молоденький совсем. Сначала были письма-то, а потом так и ни весточки. Тоже без вести пропавший. Так что мать-то Анатолия погоревала. Всю жизнь ждала. Анатолий после войны и запросы делал, письма писал. Надеялся, что хоть могилку-то найдут. А всё — «без вести». Ой, война... Страшно, горя много.
А тятя мой, Василий, с фронта инвалидом пришёл. Привезли его с обмороженными ногами, ещё война не кончилась. Почти без ног, ходить не мог. А потом гангрена началась. Вот война-то!
А Николая Корягина, ещё одного моего брата, после окончания войны оставили служить. Ему досталось! В армию забрали до войны служить, потом война началась, всю войну прошёл. А после-то неё ещё оставили, мало ли что там?! Медали у него! Десять лет всего получилось-то на военной-то службе. Каждая семья ведь пострадала...».
Её своеобразный говор, тёплый, певучий и «окающий» (говорящий на «О»), с добавленной частицей «то», свойственной населению Поволжья, у меня и сейчас звучит внутри, как будто я его впитала навсегда и сама так говорю.
Многими годами позже мне самой стало известно, что брат бабушки, на которого пришла похоронка, Фёдор Корягин, находится в братской могиле посёлка Льнозавод Износковского района Калужской области, где похоронены 786 воинов. Задуматься только: сколько ж их таких по всей стране! На месте захоронения солдат установлен памятник. На постаменте — воин в шинели и рядом женщина, склонившая голову ему на плечо.
Зимой одна тысяча девятьсот сорок второго года здесь проходили страшные бои по защите подступов к Москве. На нескольких плитах на месте захоронения высечены имена погибших офицеров и рядовых. На одной из белых плит — Корягин Фёдор Васильевич... Если б знала это моя бабушка!
Я спрашивала бабушку о женщинах, ожидавших своих мужей, сыновей. Ответ её был немногословен и печален: «Ой-ой, слёз-то...».
Помню её слова-воспоминания о 22 июня 1941 года: «Ох, в тот день небо красное-красное было. Всё кругом красное...». Других слов описания начала войны она мне не сказала. Будто в этом красном закате она видела и понимала предвестника Великой Отечественной, страшных событий, и это более значимо, чем другие словесные описания.
Немного вспоминала о жутко тяжёлом труде, выпавшем на долю женщин. Рассказывала, что работала на быках. И как однажды, возвращаясь на быках домой, попала в окружение стаи волков, испытав сильный испуг, который запомнился ей на всю жизнь.
Тогда, будучи подростком, мне хотелось более красноречивого описания военных событий, но теперь, войдя в глубоко сознательный возраст, мне стало понятно, насколько была права моя малограмотная немногословная бабушка в своих коротких, но точных фразах, едва вырывающихся из стонущего сердца и плачущей души. Война коснулась каждой семьи, и в сердце моей любимой бабушки Анны она тоже оставила глубокую незаживающую рану.
Мужа своего, моего дедушку Толю, бабушка называла уважительно — Анатолий, а для всех нас звала «Отец». Она берегла его от тяжёлых воспоминаний. Наверное, ей одной было понятно всё пережитое им. Видимо, именно поэтому наши разговоры с военными воспоминаниями происходили, когда дедушки не было рядом.
Мой дедушка говорил о войне ещё меньше. Когда я его просила рассказать о ней, ответ всегда следовал один и тот же: «Зачем?.. Зачем тебе это знать? Ни к чему. Не надо. Это страшно». Само это слово «страшно» сразу рисовало в моей голове жуткую непонятную картину в чёрных тонах. Я боялась спрашивать дальше после такого ответа.
Но всё же некоторые его переживания срывались с дрожащих губ очень скупыми недосказанными фразами. Помню, как очень часто по утрам, вставая с постели, дедуля вздыхал, качая поникшей головой: «Господи! Опять война снилась! Вот ведь!». Отголоски этой страшной войны раздавались в памяти моего дедушки всю жизнь, — встретив её однажды, он был не в силах это забыть!
Смелость, решительность, бесстрашие, например, часто описывались в прочтённых книгах, и меня всегда тревожила одна мысль о том, как можно рваться в бой, бежать на врага, зная, что в любой момент ты можешь умереть? Что это? Сумасшествие? Отчаяние? Злость? Неужели не было страшно? И потом я об этом спросила у дедушки. Ответ мне запомнился. Он ответил тихо: «Ну как не было страшно? Было. О‑о‑очень было страшно. Надо было. Надо, вот и шли в бой. Кого заставляли... А страх был. С ума сходили. Назад бежали. Писались... Мужики-то. А предателей сколько было! Господи! На смерть ведь идёшь. И знаешь это. Мало кто уцелел. Чаще оставались там. Тяжело это всё. Страшно, очень страшно. Вернуться из боя — это большое везение, чудо. Нет ничего страшнее войны».
Особо запомнились моему дедушке дороги. Бесконечные, долгие, изнуряющие, без отдыха. Рассказывал, как в одной деревне попросились солдаты на постой к одной старушке. Думали, отдохнут, поспят. А ночью клопы их так одолели, искусали, все солдаты извертелись, исчесались. Бывало и такое. Встречали тоже по-разному. Да и покормить не везде солдат на постое могли. Голод же был страшный, нищета. Воровали, бывало. Даже друг у друга. У дедушки украли вещмешок с сухарями и все деньги.
Контузия, ранения в ногу, искусанную немецкой овчаркой, давали о себе знать всю жизнь. Но мой дедушка никогда не жаловался, только иногда молча вздыхал. Бабушка рассказывала, что он вернулся с войны очень больным, «ноги волочил». Но, никогда не жалуясь, не беспокоя родных и близких, проявляя огромную силу воли, ходил в лес на муравейник, где раздевался догола, лечил свои болезни. Я всегда думала, какая у него любовь к жизни и непримирение с физической немощностью, слабостью, ведь по всем медицинским характеристикам ему необходимо было дать инвалидность. Позже, спустя много лет, в военном госпитале г. Иваново доктора удивлялись, как можно было после таких тяжёлых травм, болезней не иметь инвалидности. А я помню его слова: «Я же, чай, мужик!». И детей своих мой дедушка учил не жаловаться, терпеть, не причитать — «дело делать».
Я всегда удивлялась дедушкиным предусмотрительности и рассудительности. Человек, переживший войну, наверное, и не мог бы быть другим — иначе как выжить?! И детям своим, и нам, внукам, бабушка с дедушкой с заботой говорили всегда о том, что нужно думать о завтрашнем дне. Всегда имели в запасе для нас конфеты или какое-нибудь другое «баловство», берегли для внуков, лишая этого себя. Учили быть бережливыми. Видимо, это последствия горестного опыта голодной войны и послевоенного времени. Отсюда и невероятное трудолюбие, любовь к земле, дому.
Оберегая нас от бесчеловечности, людской злобы, говорили об уважении к окружающим, о том, что нужно оставаться прежде всего человеком в любой ситуации, считаться с людьми, помогать им, быть неравнодушными. Только тогда можно рассчитывать на человеческое отношение к себе. И сами, пройдя такие испытания в войну, всегда оставались примером для нас.
Сейчас я думаю, что в современном мире человечность в дефиците. И, видимо, дедушка мой, переживший боль и утраты войны, наблюдая зверства, понимал и предрекал множество равнодушия в мире. Поэтому его слова о человечности никогда не лишние, они, как призыв, звучат для меня всегда. Я работаю педагогом и своим ученикам часто говорю о человечности, тоже призываю их быть сердечными, неравнодушными.
Я, конечно же, горжусь своими дедушкой и бабушкой. Жаль, что ушли они от нас рано, — война всё-таки подкосила их здоровье. Как здорово, что они у меня были! Я счастлива и хочу быть достойна их памяти. Как говорил в своём произведении «Реквием» поэт Роберт Рождественский: «... Памяти павших будьте достойны! Вечно достойны!».
Идя по жизни, я ежедневно вспоминаю своих бабушку и дедушку. В различных жизненных ситуациях мне всегда помогает память о них, их добрые пожелания, их муд-рые изречения, правильные наставления, их любовь к нам. Они меня согревают.
Ирина РАЙЦЕВА
