В День семьи, любви и верности состоялось в Малой Вишере весьма символическое событие: в районном краеведческом музее открылась выставка «Уходя оставить свет — это больше чем остаться...»
Выставка приурочена к 95‑летию самобытного художника из деревни Борок нашего района Владимира Андреевича Гусева. Готовилась она в течение нескольких лет его внучатой племянницей, нашей землячкой, фотохудожницей из тверского города Торжок Ириной Лариной, работы которой тоже стали частью совместной экспозиции.
Приглашая маловишерцев на выставку, Ирина писала: «Я уверена, что после знакомства со страницами жизни и творчества Владимира Андреевича у вас произойдёт переоценка жизненных ценностей и трудностей, а на сердце станет легче и светлее. Пусть мои работы просто добавят улыбку к вашим ощущениям. Мы в своём творчестве ничего не придумываем, мы останавливаем для вас момент времени, кусочек истории: дед — на холстах, а я — в фотографиях. Ведь всё в жизни решаемо, пока в душе горит огонь!»
Ранее написанный очерк Владимира Михайлова предваряет сегодня репортаж с открытия выставки, чтобы напомнить читателям о жизни и судьбе Владимира Андреевича.
Осенние дожди до краёв наполнили стылой водой канавы и разъезженные колеи дорог. Поздняя трава-отава налилась густой, непривычной для этой поры зеленью. Дом Гусевых — обыкновенная, без затей, деревенская изба, каких стоит по Руси несчётно. Рядом слегка осевший набок и поросший тиной замшелый колодец со скользкой тропкой к нему. В ряду блёклых ракит за огородами пылал объятый осенним пламенем вяз. Он и сейчас там, наверно, стоит. Вот только нет дома хозяина: закончил он свой нелёгкий и удивительный земной путь...
На небольшой станции Мстинский Мост в местном клубе долгое время на стене висело огромное полотно. Сюжет картины всем хорошо знаком ещё со школьной скамьи — это была копия работы Ивана Шишкина «Рожь». Кисть копииста, скрупулёзно следуя воле великого пейзажиста, выписывала тончайшие детали. Картину эту когда-то подарил местным служителям культуры пастух из соседней деревни Борок. Но относились они к работе художника, надо сказать прямо, без всякого уважения: картина была вывешена в узком коридоре, во время ремонта её заляпали красками. Впрочем, если вы спросите, чья это работа, в ответ вам, скорее всего, пожмут плечами, сделав удивлённое лицо.
Как и всякий настоящий художник, Гусев был страшно самокритичен и требователен к себе.
— А это всё, — с горячностью кивал он в сторону картин, плотно облепивших стену пятистенной избы, — халтура, мазня! Забросил я все эти кисти и краски — чувствую, что всё не то, не то...
После завершения работы над «Рожью» он и вовсе впал в самую настоящую хандру и отчаяние: «Ничего не вышло... Надо писать так, чтобы хотелось войти в картину, раздвинуть рожь руками...».
Таким, как он, самоучкам искусствоведческая критика всё норовит прилепить какой-нибудь ярлычок: то самодеятельный художник, то примитивист, то наивный живописец. Но разве талантливого человека можно вписать в какие-то рамки? Хотя они впрямь в чём-то наивны, его работы, — просты и незатейливы, греют теплом и радостным ощущением мира, выдавая чистоту помыслов и светлую незамутнённую душу автора.
Когда же и почему он впервые взял в руки кисть? Хотя слово «руки» здесь не очень годится, потому что рук у Владимира Андреевича Гусева не было...
Детство его прошло на берегу озера Ильмень, в деревне Сергово близ Новгорода. Святое Поозерье — так называли в старину этот пронизанный озёрным светом и открытый всему миру край. «Народ здешний — поозёры, — писал этнограф И. В. Кучин в 1904 году, — рослый, богатырского сложения. Здесь сохранился ещё чистый тип ильменского славянина. Живя около озера, они с малолетства привычно переносят бури, непогоды и другие опасности, сопряжённые с плаванием по бурному озеру Ильмень на их утлых вёртких судёнышках. Всё это развило в них смекалку, решительность, находчивость и удальство».
Бегала серговская ребятня в полутора верстах от деревни по поросшим чернолесьем развалинам древнего Перекомского монастыря, дважды разорённого врагами нашего Отечества (в 1581 году войсками Стефана Батория, а в 1611–1617 годах — шведами), не ведая, что ждёт его ещё одно вражеское нашествие.
Кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы не война. Уже в августе в Сергово пришли немцы. На велосипедах, на мотоциклах понаехали, захлестнули село телефонными проводами. Нашлись и те, кто встречал их на околице хлебом-солью. Несладка была жизнь под немцем. Всякого повидал в свои пятнадцать лет Володя Гусев: и виселицы, на которых вешали советских людей, и немецкие комендатуры, лютую людскую злобу. Однажды во время артобстрела выскочил он из погреба поглазеть, да видать невовремя — осколок разорвавшегося снаряда угодил ему в предплечье. Мать потащила его в немецкий госпиталь, где врач не долго думая отрезал парню руку.
В 1943 году погнали их вместе с матерью в Курляндию рыть окопы и траншеи. Позже, в 1944 году, завезли на хутора в лес. Здесь Гусев сошёлся с партизанами и не раз ходил по лезвию ножа. Вскоре пришли наши, и он вернулся на родное пепелище: всё разорено, родных разбросало по всему белу свету. Побыл он на родной земле и решил вернуться в Латвию, с которой сжился, благо латышским языком к тому времени он владел уже как родным. Устроился работать в колхоз, вначале пас телят, потом стал бригадиром. Владимир Андреевич с неподдельной радостью вспоминал время своей юности на латышской земле: «А жили мы как братья, русский ли, латыш — никакой разницы. Честно скажу, латышей уважаю: замечательный народ, трудолюбивый». То были светлые годы.
Но именно здесь и настигла его ещё одна беда. И как он тогда не углядел — этот вопрос мучил его всю жизнь.
Стояла осень. Молотили хлеба, работали весело, с прибаутками. Всё ему в тот момент запомнилось до мельчайших подробностей: кто и где стоял, что говорил, — эти секунды растянулись в вечность. Да, не углядел — затянуло его единственную руку в грохочущее чрево молотилки. Первое, что пришло в голову, когда очнулся: всё, жизнь кончена. Одна рука — это ещё куда ни шло, но когда и второй нет... Врачи, понятное дело, подбадривали: жить можно, всё будет хорошо. Но жить было невмоготу. Приходили тёмные мысли, и он сам позже не понимал, как ему удалось удержаться на краю пропасти. Правда, стал Гусев попивать, и крепко. Перебрался на хутор к хозяйке, у которой работал во время войны. И вот здесь он увидел картины.
— Что это у тебя за мазня на стене, спрашиваю хозяйку, — вспоминал он. — А она говорит: да ты отойди. Отошёл — ёлки-палки, вот это да! Лес! Всё точно выписано, аккуратно.
Оказалось, что это работы самой хозяйки хутора. Всё в нём взыграло: и я смогу! Ох и мучений он претерпел, выдумывая приспособления для рисования, сколько карандашей изломал, но какова была радость, когда соседи однажды признали на его рисунке девушку из соседнего хутора, которая очень приглянулась молодому парню.
Но, так или иначе, надо было решать, как жить дальше. В 1957 году надумал он вернуться на Новгородчину. Так судьба привела его в интернат для инвалидов в Боровичах, где он и встретил свою Аннушку. Анна Фёдоровна тоже потеряла обе руки и левую ступню, попав в детстве под поезд.
— Видно, такая уж судьба — так на роду мне написано, — Анна Фёдоровна произносит эти слова ровно и спокойно. И даже, кажется, без особого сожаления. В отличие от мужа, который никак не мог примириться со своей долей. Владимир Андреевич помнит, как он впервые познакомился с Анной Фёдоровной. Когда приходит любовь, помнят это всегда отчётливо. А она и сказала-то тогда всего: «Мальчики, пойдёмте в кино». А вот запало всё это в сердце навсегда: и фраза, и интонация, и взгляд. Вскоре они поженились. Тут он и стал подрабатывать: писал копии знаменитых картин «Богатыри» Виктора Васнецова, «Утро в сосновом лесу» Ивана Шишкина, которые в то время оживляли интерьер многих сельских чайных, и продавал их на рынке за какие-то смешные деньги. Это в чём-то роднит его со знаменитым грузинским художником-самоучкой Нико Пиросманишвили, который в буквальном смысле за кусок хлеба в конце XIX века писал на клеёнке вывески и картины для тифлисских ресторанчиков.
«Твоя весёлость веселит меня. Невразумительность твоя меня смущает. Но всё равно, какая ты ни есть, тобой одной я сердце согреваю», — эти поэтические строки, посвящённые, как вы, наверное, догадались, Анне Фёдоровне, я прочёл в дневниках Владимира Андреевича, которые не без некоторых понятных колебаний он мне доверил.
У них родилась дочь, надо было где-то жить дальше. Так объявилась чета Гусевых на Мстинском Мосту, где у Анны Фёдоровны жили родственники. Владимир Андреевич нанялся пастухом в колхоз «Победа». Это дело — пасти скот — он очень любил и сильно тосковал по своей работе, когда уже вышел на пенсию.
Через некоторое время скопили деньжонок и купили дом в соседней деревне Борок. Хозяйство своё вели как все, без всяких послаблений: и дрова сами заготавливали, и огород обихаживали, и воду носили... Да можно ли обсказать всё, чем приходится заниматься деревенскому жителю. Владимир Андреевич с помощью хитроумных приспособлений освоил все инструменты и даже наловчился телевизоры ремонтировать, которые носили ему деревенские с просьбой: «Володя, направь телевизор».
— Иногда подумаю про себя — невезучий, — размышлял Владимир Андреевич, — а потом раздумаюсь: нет, какой же я невезучий? Другой здоровый мужик не может сделать того, что я, калека, могу.
Так до конца своей жизни они с Анной Фёдоровной носили воду из колодца, пилили-кололи дрова, работали на огороде, и все программы социальной поддержки, словно в издёвку, обходили их стороной. Потому что просить они не умели и не любили.
Вечерами он садился в свой уголок, открывал обыкновенную общую тетрадь и заполнял её своими мыслями о прошедшем дне, о жизни, обо всём, что беспокоило живую мятущуюся душу художника. Читаешь записи, сделанные лет двадцать назад, и видишь, что при всей внешней стороне глобальности перемен, произошедших в стране, в обыденной жизни мало что изменилось: «Разным пройдохам подыгрываем — и всё виним кого-то». Простой деревенский мужик Гусев, не закончивший семилетку, уже тогда поставил точный диагноз нашему обществу: равнодушие.
Немало на страницах его дневника говорится о жестокости людей. Анна Фёдоровна рассказывала, как её дважды среди бела дня обирали в Санкт-Петербурге, пользуясь её беспомощностью, когда в магазине она просила кого-нибудь достать кошелёк. Доставали — и вместе с деньгами их след и простыл. Ах, добрейшая Анна Фёдоровна, с каким спокойствием и верой в людскую доброту вы всё это говорили!
Может быть, оттого и начал Владимир Андреевич писать свои пронизанные теплом и светом картины, что находила в них усладу и отдохновение душа, уставшая от тягот жизни и изнывшая от жёсткости мира.
«Художником я себя не считаю, — писал Владимир Андреевич после своей первой и единственной выставки, прошедшей в 1989 году, — художнику надо отдавать себя искусству. Просто рисую или нахожу себе другое дело: без работы не могу, чтобы не было в моей жизни пустоты. Пустота опасна, она враг человека. Ведёт к гибели или вечным мукам и страданиям. Порой муки и страдания испытывает не сам пустой человек, а люди от его чёрных дел и зла. И вот в минуты невыносимые и мучительные брался я за кисти или другое дело, которое возвращало меня в мир здоровых людей и успокаивало, грело — можно приносить радость не только себе, но и другим людям».
В душе Гусев до конца жизни оставался пастухом. Он и сам часто говорил, что больше всего любил пасти скот на деревенских просторах — там, где он мог свободно войти в желтеющую, волнующуюся под ветрами рожь.
Сколько картин он написал за свою жизнь, сказать трудно, но в экспозицию выставки удалось собрать около 30 работ. Их пришлось искать по всем окрестным деревням, потому что одаривал Владимир Андреевич своими работами всех близких и знакомых, всех людей. Всю жизнь он нёс свет и добро людям, которые часто платили ему чёрной неблагодарностью. Сейчас мне иногда кажется, что это были святые люди — Владимир Андреевич и Анна Фёдоровна Гусевы.
Владимир МИХАЙЛОВ
И не прервать связующую нить...
Открытие в краеведческом музее выставки «Уходя оставить свет — это больше чем остаться» без преувеличения произвело фурор. Уникальность её — и в самой задумке и, конечно же, в работах самобытного художника, рисовавшего без рук, Владимира Гусева и его внучатой племянницы фотохудожницы Ирины Лариной, дарящих людям тепло от сердца к сердцу.
Открывшая выставку председатель комитета культуры района Ирина Рыбкина поздравила всех с Днём семьи, любви и верности, пожелала Ирине творческих успехов, поблагодарила её за организацию такой оригинальной и трогательной экспозиции. Ведущий методист музея Елена Захарова погрузила гостей в мир Гусевых — людей, не отчаявшихся от беды и сумевших создать свой дом.
— Семья Владимира и Анны Гусевых может являться примером для каждого из нас. Давно уже нет их, но память продолжает храниться в картинах художника-самоучки. Память о простой, незамысловатой любви, о верности, о большом и добром семейном мире, о счастье жить и радоваться жизни. Живопись и любимая Аннушка помогали Владимиру не падать духом, нести свет, добро и радость. Все свои произведения он дарил людям.
Солнечные жизнеутверждающие фотоработы Ирины Лариной дополнили атмосферу, созданную картинами её деда, подарив всем добрую энергию и хорошее настроение. Известный не только в области, но и за её пределами фотожурналист Александр Кочевник поделился фотоснимками, на которых запечатлена замечательная семья Гусевых в их обычной, но такой необычной жизни, добавив, что «Владимир Андреевич — это легенда России».
Татьяна Гусева, рассказывая о своих удивительных родителях, призналась, что никогда не воспринимала их как инвалидов: образ жизни папы и мамы просто не давал считать их таковыми. «Папа для меня идеал. Он меня всему научил. Говорил, что всё в жизни пригодится. Я всё время их вспоминаю с благодарностью и любовью». Внучка Ольга тоже не смогла сдержать слёз, вспоминая о своих любимых бабушке и дедушке.
Педагог Марина Петрова напомнила, сколь трудным был для её ученицы Ирины Лариной путь, который она совершила, чтобы найти и собрать картины деда, поделиться теплом художника, вложившего труд и душу в каждое своё детище. Спустя много лет встретилась Ирина со Станиславом Сорокиным, и наставник может гордиться своей ученицей, которая до сих пор помнит все советы и наставления.
После презентации гости посмотрели небольшой документальный фильм о семье Гусевых, который растрогал даже самых скупых на слёзы.
На выставке присутствовали представители петербургской кинокомпания «Два капитана», которая снимает фильм «Неизвестный художник. ХХ век» о Владимире Гусеве.
Спасибо великое хочется сказать и Ирине Лариной, и нашему музею, благодаря которым в Малой Вишере открылась эта выставка, посвящённая 95-летию со дня рождения местного художника. Долго не расходились люди — общались, обменивались мнениями, впечатлениями, всматривались в картины и фотографии, делали снимки на память. Непременно зайдите в музей на эту единственную в своём роде выставку, которая будет работать до 19 августа.
Анастасия ИГОШЕВА
Из дневника В. А. Гусева:
• Встречаются люди, которые во что бы то ни стало опровергают свою неправоту. Убеждают нас, что мы не по-хозяйски, неправильно живём и всё дело ведём не так. А когда они сами берутся за дело, то натворят таких безобразий — ужас! Но всегда считают себя правыми.
• Вот иногда человек уедет в город из деревни, устроится на работу, живёт там ни шатко ни валко, а приезжая в отпуск к друзьям или к матери в гости, удивлённо кричит: «Как вы здесь можете жить?». Идёт телятница или доярка. Он смеётся: «Темнота», — и тоже отворачивается. А, пожалуй, сам куда хуже «темноты деревенской» — мать родную забыл, ту, которая его грудью кормила-поила и, может, без куска хлеба сидит... Помните, дети, о родителях своих, как родители помнят о вас.
• Люди привыкают ко всему дурному постепенно. Например, к водке. Сначала дети от родителей перенимают кой-что, потом на улице у дружков‑приятелей. Выросли, работать пошли. Деньги завелись, говорят: «Надо спрыснуть» и т. д. и т. п. Потом, гляди, говорят, был такой хороший мальчик, а вот вырос и водка сгубила. Нет. Сам себя сгубил. Учись жить без водки, тогда будешь человеком, а так — свинья. Где грязи больше, там и ты.
• За всю свою жизнь я никогда так не уставал, как за последние годы (1973–1981). Нелегко было моё детство: голод, холод, унижения, работой души покорение, но это не было так больно и обидно, как сейчас. Тогда это, как цветок, родившийся весной, на какой бы почве он ни рос, он цветёт во всей своей красоте на удивленье всем. Его топчут, и бьют, и ветры треплют, но он — цветок.
• Сколько ещё находится людей, которые не верят ни в Бога, ни в чёрта... Хотя толкуют обо всём помаленьку — говорят одно, делают другое и живут на плечах трудового народа. Вот говорят такие: «Смотрите, как мы живём, квартира роскошная в городе, в деревне — дача, водочку, коньячок пьём, в ресторанах посиживаем».
Виноваты мы сами. Не хотим учиться, достойно вести себя не хотим, ударяемся в пьянство, потеряли рабочий контроль над собой и проходимцами, и сами становимся подлецами, раз идём у них на поводу — даём свободу действий...
Это как раз на руку подлецам. Если товарищ назначен руководить фабрикой, заводом, совхозом и, бывает, в чём-то ошибается, одни на это волком взвоют, другие — посмеиваются, третьи — помалкивают, четвёртые — подхваливают, пятые — сожалеют, но вникнуть во все стороны производства, в политику — это боже упаси — не наше дело. Есть на то начальство — разберутся. Сняли — бог с ним, другого пришлют. Прислали! Этот что-то больно речист, добренький-гладенький, с начальством за ручку, нам всем привет, а сам всё дело разваливает и думает про себя: «На мой век хватит...» Выгоняют. «Не беда! На другую должностишку переведут». И переводят. И так идёт козёл по огородам из одного в другой.
Но когда нам предлагают: берите своё хозяйство в руки — нет, не надо, не умеем, не учены. Сами виноваты, учиться не хотим: разным пройдохам подыгрываем, и всё виним кого-то.
