Навсегда в памяти

<br />На двадцатый день войны, под вечер, на оборонные работы пришел председатель колхоза и попросил командира отпустить народ, нужно было эвакуироваться.<br />-Куда? Как?<br />- В ближайший лесок. Это на пару недель, - сказал командир части, которая в данный момент находилась в деревне. А деревня наша по обе стороны улицы имела громадные деревья. Их кроны чуть не смыкались. Под их прикрытием и расположилась отступающая часть, все было забито машинами, стонали раненые – страшно!<br />Я побегала со своим чемоданчиком, просилась взять в тыл, но командир сказал: «Вон, ваши поехали обозом в лес. Беги, догоняй! А мы можем взять только до Мшаги, на переправе не пропустят.<br />Я догнала обоз, подвод 20-25. Люди с узлами, с детьми, коровами растянулись по дороге на «Воронье» (так называлось поле). Фашистский самолет на малой скорости, очень низко, облетел обоз и то ли для устрашения, то ли потехи ради, выпустил пулеметную очередь вокруг обоза. Фашисты в то время были очень наглые, самоуверенные. Людям было страшно (и даже одна пожилая женщина погибла). Эта «эвакуация» на пару недель оказалась оккупацией чуть ли не на три долгих года.<br />Во второй половине июля через нашу деревню (ведь это была трасса Новгород-Псков) трижды прокатился фронт. От большой деревни осталось три избы, сенной сарай и один амбар. Фашисты при отступлении сжигали буквально все. Точно не помню, но, по-моему, осталась всего одна банька. В ней и жили, и топили для мытья. В первый день, как только мы вернулись в деревню, немцы забрали нашу кормилицу, ее негде было спрятать, стояла у амбара, да и не подумали мы об этом. Люди срочно рыли землянки. Нашу семью приютили в деревне Лубье. Это один километр от Скирино.<br />Да еще под горой, почти у самой реки, сохранился колхозный скотный двор. Люди расчистили стойла, многие там поселились. Но потом немцы их выгнали, и устроили там свою конюшню. Зимой конюшня сгорела вместе с лошадьми. А людям была еда – горелое мясо. Не знаю истинной причины пожара, но фашисты расстреляли парня Митю и его отца за поджег.<br />Нам пришлось испытать и голод, и холод, и подневольный труд, и приклад фашистского автомата на спине. Чаще доставалось мальчишкам. Зимой население гоняли на расчистку трассы от снега. Летом эту трассу мостили камнем. Сколько его было от фундаментов домов, сараев, гумен. Все на носилках носили и мостили. Бывало,  девчонки ворчат: «Немчура проклятая, работай на них!». А я старше всех была, говорю: «Да, ладно, девчата, не ворчите, немцев-то прогонят, а дорога останется!» А эта дорога, протяженностью километра четыре-пять, была от Скирино к Егольнику и до конца Велебиц. И сейчас эта дорога крепкая.<br />Очень трудным еще было отсутствие информации. Мы ведь ничего не знали, где наша армия, что в стране? Слышали только: «Ленинград –капут, Москва-капут», а где было взять силы верить? Вспоминаю один эпизод, как мы пострадали за «клочок» информации. 1942 год. Май месяц. Четверг и праздник «Вознесение» (по-немецки «Химмельфарт»). Погода – благодать, солнце и почти тихо. И вдруг, низко очень самолет. Увидели мы красные звезды, прыгаем, кричим, руками машем. Будто нас летчик услышать мог. Было это на поле у кладбища - собирали камень с перепаханного поля. С самолета сбросили листовки. Их ветерком понесло к оврагу. Мы побежали. Патрули орут, один даже выстрелил вверх. Почти все вернулись, а мы с Анфисой Кустовой бежали дальше. Как мы неслись! У оврага несколько листовок упало, мы их подхватили и в карман. Вернулись, довольные! А патруль стал требовать отдать их. Он уже, оказалось, приготовил толстый ивовый прут. Отобрал листовки и требовал, требовал еще и бил по рукам этим ивовым прутом. Отдать пришлось все, и только одну листовочку я сохранила в «девичьей схоронке». Переписывали на нашедшемся куске обоев, и давали читать людям. У нас в школе (я окончила 10 классов Солецкой средней школы в 1940 году), иностранным языком, был немецкий. В моем аттестате  - «хорошо». Сейчас я почти ничего не помню, кроме «Вас ист дас», но слово «Химмельфарт» я на смертном одре не забуду. Так кричал патруль, когда стегал по рукам: «вот вам праздник, вот вам «Химмельфарт». Это высечено в мозгу кровавым орнаментом.<br />Я низко склоняю свою седую голову перед ветеранами Великой Отечественной войны – это и участники, и труженики тыла, и жители блокадного Ленинграда. И есть еще одна категория – узники фашистских лагерей. Так вот, люди, пережившие оккупацию, принадлежат к этой категории. Это мое мнение, но его, к сожалению, никто не спросил.<br />Мы, пережившие оккупацию, настоящие узники огромного фашистского лагеря, но только на своей родной территории – ограбленной, истерзанной, но не покоренной!<br />Я уже сказала, что больно было видеть нашу армию отступающей. А сколько еще было боли! Как можно смотреть на колонны наших военнопленных, даже на тех, обещавших: «Мы вернемся»? Видеть, как фашист пристреливает совершенно изнемогшего солдата, получать прикладом по спине за то, что сунешь в колонну кусок хлеба или картофелину. А еще видеть и слышать, как день и ночь   громадные грузовики везут и везут на станцию наш лес. Какой был Велебицкий вековой сосновый бор! Он весь вывезен в Германию.<br />А мы жили верой и надеждой, что соберет наша Родина силы, разгромит армию захватчиков и освободит народ.<br />Было для меня и гестапо, но, слава Богу, без насилия. О чем благодарю Бога до сих пор. А случилось вот что. Носили мы тот несчастный камень от бывших сараев на дорогу. Я работала всегда в паре с Хинкой Перфильевой. Сбросили камень, идем обратно,  мимо стоящего патрульного. Он меня ухватил лапищей за ягодицу. Я тут же остановились, мазанула его по толстой роже. Так сказать, защитила девичью честь, не успев подумать, конечно, о последствиях. Подошли к ребятам, они кололи камень. Хинка им рассказывает:<br />- Анька патрулю по роже съездила,  – и красочно добавляет, - грязной-то ханчой, да по толстой морде.<br />Всем было весело, хохотали (вот что значит молодость!). Патруль ушел, и мы его больше не видели.<br />А дня через два-три под вечер подъехала машина - козелок, меня посадили в нее, привезли в Сольцы, в гестапо, находившееся в здании бывшего районного пищекомбината. Допрашивали офицер и переводчик. Но вопросы были, не касающиеся патруля и пощечины – об учебе, о комсомоле и т.п. Я недоумевала и тряслась. А из соседних помещений были слышны крики и стенания. Было очень страшно. Потом они предложили работать с ними. Я говорю, что не знаю их языка. Они:<br />-Но ведь читаете и пишите.<br />-Да, я пишу и читаю, но не понимаю, что вы говорите. К тому же, я – трусиха.<br />-Трусиха? А немецкого солдата за что ударила?<br />-Руки распустил.<br />-Как ударила?<br />- Вот  так -  грязной ханчой по физиономии, - ответила я,  показав свою грязную рукавицу.<br />Они оба хохотали. Потом меня отпустили, и десять километров я шагала пешком, а дома уже не чаяли, что вернусь. Больше вызовов не было. <br /><strong> Как я встретила День Победы</strong><br />Ранее майское утро. Я была у родителей в деревне Лубье. Шла на работу в Сольцы. Еще не вышла с поворота на шоссе, вижу вдали бегущую девчонку в черном платье, ближе вижу другую, в голубом. Узнаю подружку Анфису Кустову, она бежала в Скирино. Пришла я в деревню Егольник. А здесь мальчишки с длинными палками в руках бегут вдоль улицы, стучат палками по калиткам, окнам и кричат:<br />- Война закончилась! Победа! Победа!<br />Здесь я поняла, почему бежали девчата – они несли в деревню радостную весть. Ведь до войны в Скирино не было ни радио, ни электричества. Здесь я тоже припустила, и нас, нескольких человек, прихватил водитель грузовика,  и привез в Сольцы.<br />На улицах было уже полно людей, радостных и веселых. Люди выходили из домов. Не описать, что творилось! Знакомые и незнакомые обнимались, плакали и пели! И откуда только гармонисты появились? Возникали стихийные митинги и танцплощадки. Всеобщая радость и ликование! Чудо! Так долго ждали этот день, и все же это было неожиданно! Не верилось. А потом был городской митинг.</p> <p style="text-align: right;"><strong>Воспоминания Агнии Ивановны Никитиной (Кириловой)</strong></p>