«Стреляли наши катюши, казалось, со всех сторон света стреляли. И лес, и поле, и небо над озером до самого горизонта просвечивались множеством молний, и гром гремел беспрестанно. И мы понимали, что пришло освобождение. И плакали от страха и от счастья».
Почти не осталось в живых шимчан, которые пережили оккупацию на родной земле и были свидетелями её освобождения от фашистских захватчиков в феврале 1944 года. 92‑летняя жительница деревни Бор Антонина Дмитриевна Кузьмина сохранила в памяти события тех лет. Помнит она и дни освобождения 17–18 февраля. Сегодня мы рассказываем о судьбе этой женщины, последней из одиннадцати детей крестьянской семьи, проживающей на берегу озера Ильмень почти век назад. Все её воспоминания связаны с военным лихолетьем и послевоенными годами разрухи.
Соль земли
Много соли в наших речушках и ручейках. Бабушка Тоня говорит, что у них в деревне даже в некоторых колодцах вода была солёной. Солона — Шелона — Шелонь, Солоницко, солеварни во Мшаге… Сольцы. А сколько слёз пролито в эту землю, тоже солёных…
— У мамы с папой было одиннадцать детей, — рассказывает Кузьмина. — Она в шестнадцать лет вышла замуж, наша мама. Двое умерли в младенчестве, девять выжили. Но я помню только шестерых братьев и сестёр, старшие уже отдельно жили. Мама умерла в пятьдесят лет — мне было восемь. Сначала родители жили в Оспино, потом — я ещё маленькая была, переехали в деревню Дубовицы. Сколько себя помню, коров доила, с четырнадцати лет, поди. И детство, и молодость прошли в труде — в поле, на ферме, на лесозаготовках. Труд был тяжёлым, ручным — досталось и рукам, и всему организму — семь операций я перенесла — тут грыжа, там грыжа… Да все работали от зари до зари. — Задумывается на минуту и задаёт вопрос тривиальный:
— Вот ты скажи, почему сейчас люди землю не любят, работать не хотят? Сколько техники теперь, механизмов разных, а они не хотят. Хорошая теперь жизнь настала. Богатая. А мы в войну хлеба почти не видели, каждый кусочек берегли.
Когда началась война, Тоне было девятнадцать лет. Все мужчины ушли на фронт, остались в их деревушке женщины да дети, да четыре старых мужика, призыву не подлежащих. В первые дни наступления фашистских захватчиков всю молодёжь отправили копать противотанковые рвы возле села Медведь.
— Помню, все говорили тогда: «Танки не пройдут». И мы копали, копали… Глубоченные канавы выкопали — их, верно, и сейчас узнать можно, эти рвы. И вот, только мы выйдем на работу, налетают немецкие самолёты и начинают по нам «строчить». К самой земле опустятся, вот-вот крыльями заденут и вверх взмывают. А потом совсем невозможно стало копать, беспрестанно обстреливали нас с воздуха. Мы побежали домой в Дубовицы. По кустам вдоль дороги пробираемся, а по самой дороге с Медведя в Шимск наши военные на лошадях едут. Опять налетела вражья сила, я в куст сунулась — спину жаром обдало. Стихло всё, смотрю, молоденький солдатик рядом лежит убитый. И по дороге всё лошади и красноармейцы мёртвые, повозки перевёрнутые. Из наших девушек только троих убило, остальные до дома дошли.
Я помню, как по железной дороге — через Шимск тогда железнодорожная ветка проходила с Новгорода на Руссу — шёл состав. Из окон вагонов выглядывали ребятишки и старые люди. Может, детей с бабушками вывозили куда-то, поезд шёл в сторону Старой Руссы.
А потом пришли немцы
Всё ещё не верилось, что это надолго. Казалось, вот завтра Красная армия соберётся всей своей мощью и очистит от врагов и небо, и землю, и снова настанет мир. Но они пришли… В Дубовицах открыли комендатуру, назначили старосту из местных. И этот староста, фамилии его бабушка Тоня не помнит, договорился с новой властью, что в деревне создадут рыболовецкую артель из девчат, и они будут рыбу в озере ловить. Это, чтобы людей в неволю не угоняли. Немцы согласились.
— Тогда из Бельца, из Голина многих угнали, — вспоминает Кузьмина, — а нас оставили. — Правда, нашу семью из родного дома выгнали — он у нас большой был, там ихнее начальство поселилось. А нас, и ещё четыре семьи, поселили в другой дом. Он тоже был большой, но места всем всё равно было очень мало. Спали тесно, на полу. Утром встаём, постели свои соломенные убираем — гора матрасов.
Все четыре года ловили мы рыбу. Знаешь, обидно как вспоминать — немцам ловили-то. Выйдем зимой в озеро, ветер, холод ледяной, и мы — в фуфайчонках, в валёниках, в карманах по вот такусенькому (показывает) кусочку хлеба. Рыбу с невода на лёд вывалим, а он, чёрт-то этот, фашист, стоит с винтовкой и по килограмму примерно самой мелкой рыбёшки ногой нам отшелыгивает. И не каждый раз. А уж когда выпадет такая удача — мы рады до смерти, что дома ухи себе сварим.
Летом тоже ловили рыбу. В артели нас было больше двадцати человек. Кроме мужиков, что нами руководили, 17–18 девушек. Без мужчин этих мы бы с работой не справились.
Помню, ходила в гости к сестре в Князево. Пешком. В Бору у меня двоюродный брат жил, а шла как раз через Бор, по этой вот улице, где сейчас живу. Большая это тогда была деревня — много домов справных и вдоль дороги огромные красивые деревья. Потом немцы почти всё здесь сожгли, и дерева сгорели тоже.
У нас было порядочно мешков какой-то муки, пекли лепёшки, картошку мороженую весной по полям собирали, что-то ели. Но есть хотелось всегда.
Гитлеровцы, что постоянно стояли в нашей деревне, нас не обижали. Слышала я, что во многих местах они зверствовали, девушек насиловали, убивали и мучили людей, но нас Господь миловал.
Вышли утром — нет фашистов
Мы знали, что в январе наши войска освободили Новгород, что идёт наступление. Не помню числа, но это было во второй половине февраля, кругом всё гремело, шли бои. Наши «хозяева» сильно беспокоились, готовились бежать. И вот однажды мы поняли, что всё — завтра они все убегут. Ночью мы с одной девушкой схоронились во дворе. Всю ноченьку не спали, ждали, что они деревню перед уходом спалят. Под утро уснули. А когда проснулись и вышли на улицу, ни одного фашиста уже не было — ночью сбежали. И деревню не сожгли.
И сразу же в тот день к нам пришли партизаны. Они жили в землянках в лесу, в стороне Менюши. Я‑то никогда к ним не ходила, а другие бывали, лес помогали им готовить. Пареньки молоденькие у нас оставались, шестнадцати ещё не было, вот они знались с партизанами. Когда Шимск освободили, их в действующую армию забрали — мало кто домой вернулся.
Та зима была снежной, морозной. Через несколько дней после освобождения нас отправили разбирать развалины в Новгород. С нашей деревни поехали четыре девушки, с Голина двое мужиков, да ещё с какой-то деревни — не помню, человек с десяток. На телеге поехали, на лошадях. Взяли с собой по узелочку муки, по узелочку картошки, по бокалу — пить-то надо было из чего-то. Прибыли. И ты знаешь — ошеломила пустота. Стоим, думаем — а куда же люди-то подевались? Одни стены стояли на этой стороне, а на той, за Волховом, вроде бы было больше домов, и церковь видно было неразрушенную. Но мы на ту сторону не ходили.
Мужики нашли какой-то подвал, принесли досок, настелили на пол, принесли стекло — окошечко застеклили, сложили из кирпичей печурку — картошечку на ней варили. Кастрюлю тоже где-то нашли, квартиры все пустые были, без окон и без дверей. Ещё помню, когда у нас свои припасы еды закончились, мужчины съездили в Хутынь, и тамошние жители дали им муки и мешок сухарей. Ещё дали лампу керосиновую, а то у нас и свечки закончились, чтобы подвал освещать… До сих пор всё хочу понять — зачем нас туда посылали? Много ли мы пользы принесли, разбирая кирпичи и складывая их в штабеля. Полтора месяца мы там жили. За то время ни разу не раздевались, так и спали в валёниках да в ватниках.
С милым и в «водогрейке» рай
— Когда отпраздновали Победу и муж мой Коля с фронта вернулся, его мать с дочкой жили в водогрейке у фермы, где телятам воду подогревали. Мне отец и старшие сёстры не велели за него замуж выходить, говорили: на что идёшь, в чисто поле идёшь! А я сказала, что хоть и в водогрейке жить буду, а замуж за него пойду… Срубили мы какую-то избушку, соломой покрыли, привезли с Бельца в Дубовицы. Потом дом в Оспино купили, а свою хибару продали на дрова. Вот и сейчас я в этом доме живу, мы его с собой в Бор перевезли, когда наш колхоз «Красный рыбак» объединили с другими колхозами, и стало уже одно большое хозяйство «Завет Ленина».
До шестидесяти лет отработала Антонина Дмитриевна в родном колхозе: коров доила, за телятами ухаживала, сеяла и жала хлеб, убирала с полей лён, косила и грабила сено. Нажили они с мужем пятерых детей, сыночек умер маленьким, а четыре дочери выросли. Ни отпусков, ни выходных не знала женщина. Ни бабки, ни няньки не было, дети сами по себе росли — с маленькими нянчились старшие. Понятно, что в те годы у государства не было возможности помогать многодетным, выживали, кто как мог. И много трудились. Даже когда вышла на пенсию, Антонина всё время помогала родному колхозу — попросят поработать на каком-то участке — не отказывала.
Сейчас у бабушки Тони уже семнадцать внуков и правнуков. Когда в юбилей собрались у неё дочки, внуки да внучки с зятьями и невестками, да девять правнуков — народу-то сколько было!
— Всем я довольна, — говорит. — Дети и внуки меня не забывают, помогают, маленькие приходят в гости, любят меня. А уж я‑то их как люблю всех! Пенсия у меня стала хорошая, плиту вот к зиме переложила, стеклопакеты в окна вставила, дров много — тепло в доме. Спасибо государству за всё, властям местным, добрым соседям. Только часто ночами, когда боль одолевает, давление подскакивает — не сплю. Думаю. Вспоминаю. То одно на память придёт, то другое. Размышляю — что же так долго я живу? Из восемнадцати деревенских девушек, моих одногодок, одна я осталась, все давно умерли. Благодарю Бога — хожу своими ногами, что могу, делаю своими руками, и своей головой думаю. И додумалась вот — жизнь, она во все времена хорошая, удивительная — если жить. А самое лучшее — мир на земле, ничего не может быть главнее и чудеснее мира.
Татьяна КОЗЛОВСКАЯ
Фото автора
Опубликовано в газете 14 февраля
